Проблема преодоления антиномий любви. А. Лукъянов
Две главы из книги Лукъянова Аркадия Викторовича «Идея метакритики «чистой» любви (Философское введение в проблему соотношения диалектики и метафизики).
Философский анализ феномена любви. А. Лукъянов
ГЛАВА IV.
Если перед человеком встает какой-либо вопрос, то он способен и найти на него определенный ответ. Совершенно немыслимо, чтобы природа отдала нас во власть антиномий. В то же время забавно представить себе состояние, в котором наш дух как бы колеблется между двумя равными по доказательной силе суждениями; причем данное замечание остается справедливым не только в отношении мыслей, но и в отношении желаний. "Чтобы справиться с этой трудностью, - пишет Мишель Монтень, - стоики, когда их спрашивают, что же побуждает нашу душу производить выбор в тех случаях, когда два предмета в наших глазах равноценны, или отбирать из большого числа монет именно эту, а не другую, хотя все они одинаковы, и нет ничего, что заставляло бы нас отдать ей предпочтение, отвечают, что движения души такого рода произвольны и беспорядочны и вызываются посторонним, мгновенным и случайным воздействием". Разумеется, что всякая вещь отличается от подобной себе, каким бы незначительным данное различие ни было. Смотря на нее "или при прикосновении к ней мы ощущаем нечто такое, что соблазняет и привлекает нас, определяя наш выбор, даже если это и не осознано нами". И все же наш дух как бы "препятствует себе самому" и тем самым развивается, когда оказывается в том положении, где невозможно принять решение. Ведь выбор уже предполагает неравенство в оценке суждений или предметов. Выбор - это потенция, утратившая власть над собой. Выбирая тезис или, наоборот, антитезис, мы никогда не в состоянии будем сказать всего того, что думаем и поэтому должны проявить максимум осторожности в обращении с выдвинутыми выше противоположными друг другу суждениями о любви.
И все же, подобно тому, как чаша весов опускается под тяжестью груза, так и наш дух поддается воздействию очевидности. Мягкие души способны запечатлевать что бы то ни было. Чем меньше душа обладает стойкостью, тем легче она сгибается под тяжестью того или иного довода.
Нигде, вероятнее всего, человек не считает себя таким осведомленным, как в вопросе о любви. И нигде он не проявляет такого безумия судить, что истинно и что ложно, на основании своей осведомленности, как в этом вопросе. А между тем истинным раздольем для обмана и является как раз такая сфера неизвестного, как любовь. Люди "ни во что не верят столь твердо, как в то, о чем они меньше всего знают", - говорит Мишель Монтень. И данное замечание остается наиболее справедливым именно в отношении любви. Уже сама необычайность этого феномена внушает веру в него. Любовь, не подчиняясь обычным законам логики, лишает нас возможности что-либо ей противопоставить. Ведь даже тогда, когда мы ей противопоставляем ненависть, то с радостью готовы принять тот тезис, что эта ненависть есть лишь разновидность любви.
Однако следует различать наше восприятие, переживание любви от того представления, которое мы о ней имеем. Люди мучаются не от любви, а от представления, которое они создали себе о ней. Это и имел в виду Кант, когда "говорил, что можно и не встречаться (например, с любимой женщиной. - А.Л.), ибо все равно условия переживания встречи не совпадают с содержанием самой встречи как эмпирического события. Есть какие-то дополнительные условия, диктующие и определяющие то, что нечто вообще в мире может случиться". В любви, которая есть полнота бытия, присутствует, таким образом, нечто, чего каждый человек должен остерегаться. В противном случае наша впечатлительность приведет к преобладанию в нас действия второй космической потенции или "бытия-вне-себя", безграничного и необъятного, уничтожающего "бытие-в-себе".
Любовь подобна огню. Она путешествует в мире небытия, и то, чего она касается, быстро приобретает способность к самоуничтожению. Итак, в любви важно не встречаться или, если это вообще возможно, отдалять встречу как можно дальше во времени. Только в этом случае переживание встречи будет полностью освобождено от разочарования. Чтобы любить, надо уметь ждать. "Оттого-то мы и бедны при всем нашем богатстве, - замечает Гельдерлин, - что не в силах остаться одни, что любовь не умирает в нас, покуда мы живы…". Все это действительно так и как нельзя лучше касается сущности любви. Но представление о ней часто бывает иным. "Если бы подлинная сущность того, перед чем мы трепещем, располагала сама по себе способностью внедряться в наше сознание, то она внедрялась бы в сознание всех равным и тождественным образом, ибо все люди - одной породы и все они снабжены в большей или меньшей степени одинаковыми способностями и средствами познания и суждения". И, тем не менее, люди создают разные представления об одних и тех же вещах. Причина этого заключается в том, что данные "представления складываются у нас не иначе как в соответствии с нашими склонностями". Например, пылкие натуры могут воскликнуть: "Тот не любил, кто сразу не влюбился". Однако опыт показывает, что любовь тем приятнее, чем труднее и не сразу достижима. Любовь - в самой нашей душе, которая не только изменчива, не только принимает самые разнообразные формы, но обладает способностью приспосабливать к своему состоянию "ощущения нашего тела и все прочие его проявления". Влюбляясь, мы как бы уже заранее подготовлены к любви, поскольку в нас, не переставая, живет никогда не гаснущее чувство идеальной основы личности, чувство принадлежности к человечеству. Только в этом высоком смысле любовь не имеет начала во времени, а есть нечто надвременное или вечное.
Но, будь то отдельный человек или вся Вселенная, все, в конечном счете, погибает от своей переполненности. Однако необходимо заметить, что все оказывается подверженным силе уничтожения ровно настолько, насколько поддается ей. Другими словами, любовь - не только душа мира, но и сила, взрывающая мир. Наш дух стремится к любви, храня в себе свои сокровища до встречи с ней, но затем он становится чудовищной жаждой быть всем, которая яростно рвется наружу из его тайников. Так рождается смерть.
Но есть нечто, что выше любви и смерти, что движет сам дух, что не позволяет вести счет дням нашей жизни, что не дает скользить по поверхности, а наоборот, глубоко воздействует то на одну, то на другую сторону нашего "Я", что заставляет подбирать каждую соломинку былого, что, наконец, охватывает нас мгновенно и всеобъемлюще; это нечто есть творческий эрос, позволяющий разыскивать гениальное и совершенное среди праха, среди колючих терний. Существует легенда о птице, поющей лишь один единственный раз за всю свою жизнь, но зато и прекрасней всего на свете. Она долго ищет куст терновника, не успокаиваясь, пока не найдет. Затем, бросаясь грудью на самый острый шип и возвышаясь над несказанной мукой, она поет, умирая, так, что сам Бог улыбается в небесах.
Глубокий смысл этого повествования состоит не только в том, что все лучшее покупается лишь ценою великого страдания, но и в том, что это лучшее произрастает как бы на границе страдания и наслаждения, жизни и смерти. Прекрасными должны быть и те пределы, где природа заканчивается, а именно там, где она уже соседствует со смертью.
Итак, сформулированные выше антиномии могут быть разрешены лишь путем более широкого теоретического синтеза, охватывающего самые различные сферы познания и способы освоения человеком мира. Ведь можно обо всем по произволу говорить и за, и против. В наших суждениях всегда присутствует элемент ненадежности; они, как и мы сами, подвержены случайности. Потому-то мы и говорим (зачастую не без основания), что очень многое (события, их исход, затем наши деяния и даже мысли) зависит от судьбы, которую невозможно поймать или перехитрить и которая как бы мечется или парит между миром природы и миром свободы, между печалью и радостью, между "до" и "после". Но это и есть эрос, дающий иногда неблагоразумию успех и мало разбирающийся в наших заслугах. Именно эрос приводит к возникновению различных видов любви, заставляя колебаться стрелку весов, на чашках которых симметрично друг относительно друга располагаются тезисы и антитезисы.
Замечательно любопытной, замечает В.И.Метлов, "представляется имеющаяся в "Критике чистого разума" догадка о колебательной природе отношения тезиса и антитезиса антиномий". Такое рассмотрение антиномий должно строиться на основе исследования отношения "субъект-объект". В свою очередь это "дает возможность понять, что антиномическая ситуация существует реально именно на основе определенного характера отношения "субъект-объект", а не только в качестве антиномий-проблем, то есть исключительно на теоретическом уровне". Данное замечание имеет самое непосредственное отношение к нашей проблеме. Действительно анализ феномена любви с точки зрения субъект-объектных, а также субъект-субъектных отношений позволяет сделать вывод о том, что его антиномическая природа обусловлена спецификой взаимодействия субъекта и объекта, а также субъекта и субъекта. Гегель следующим образом говорит об этом: "Характер лица, субъекта, состоит … в том, чтобы снимать свою изолированность, свою отделенность". Любовь как раз и предназначена к тому, "чтобы снимать свою особенность, особенную личность, расширять ее до всеобщности". Итак, сущность любви состоит в том, что здесь "я отказываюсь от своей абстрактной личности и благодаря этому получаю ее, уже конкретную". Истинная суть личности раскрывается посредством "погруженности в другое". Другими словами, любовь, которая раскрывает "истину личности", не знает изолированности субъекта от объекта, их разорванности.
Однако достигнутый уровень теоретизации любви, откристаллизовавшийся в понятии самосознания, все же закрывает двери для непостижимого и таинственного, которому все же необходимо дать место, ибо в противном случае мы создадим себе преувеличенное мнение о любви, которая часто наделяет предмет обожания такой красотой и прелестью, которыми на самом деле он не обладает. Помимо всего этого, самосознание способно толкать нас и к преувеличенным суждениям о наших собственных достоинствах.
Итак, теория самосознания, на которой Гегель основывает свое понимание любви, является необходимым, но, по всей видимости, еще не достаточным условием существования подлинно человеческой любви. Философия самосознания опирается, как известно, на понятие "чистого" Я, которое стремится освободиться от примеси эмпирического, а, в конечном счете, и всего чувственного. Именно так поступил Фихте, разрабатывая свою философию нравственной любви, весьма далекую от чувственно-эмоциональной стороны человеческого счастья. В результате, то "беспримесное" наслаждение, которое он испытывал при созерцании нравственного Абсолюта, оказалось таким возвышенным и утонченным, что явило свое полное бесплодие в приложении к повседневной жизни.
В любви мы тем более, как говорит Мишель Монтень, "неспособны к беспримесному наслаждению". "Среди доступных нам удовольствий и благ не существует ни одного, которое было бы свободно от примеси неприятного и стеснительного". Удовольствия и тяготы - это вещи крайне различные по природе, но они "каким-то образом соединяются природными узами". Кроме того, из самого "источника наслаждений исходит нечто горькое, что удручает даже находящегося среди цветов". Nullum sine auctoramento malum est. Поэтому наше лучшее или истинное "Я" также окрашено оттенком несовершенного. Ipsa felicitas, se nisi temperat, premit. Абсолютно "чистая" любовь истощает человека, а абсолютно эмпирическая - развращает. Таким образом, ясно, что любовь нельзя исчерпать ни деятельностью "чистого" Я, ни эмпирическим чувством.
Любовь есть то, что постоянно ускользает от самосознания, но вместе с тем каждый раз придает новый импульс для его развития.
* * *
Абсолютная и духовная сущность "Я": к вопросу о реконструкции фихтевской теории "толчка". Призывы к возрождению духа, как и высокие помыслы о преобладании любви над ненавистью в нашем земном мире, будут оставаться бесперспективными, на наш взгляд, до тех пор, пока эти понятия не удастся концептуализировать и вписать в более широкий контекст абсолютной деятельности, понятие которой составляло предмет острейших дискуссий, происходивших в философской Германии на рубеже XVIII-XIX столетий. Но все же стоит заметить, что если бы немецкие идеалисты уделили несколько большее внимание тем основам, на которых строилась философия Канта, то идеализм, вероятнее всего, не получил бы того развития, которое можно проследить в "наукоучении" Фихте. Однако и последний не смог полностью абстрагироваться от тех предпосылок, которые составляли основу кантовской системы. И Маркс в данном отношении также отмечает, что "Фихте примыкал к Канту, Шеллинг к Фихте, Гегель - к Шеллингу, причем ни Фихте, ни Шеллинг, ни Гегель не исследовали общей основы Канта, идеализма вообще: иначе они не смогли бы развивать ее дальше".
Данный урок весьма поучителен. Тот, кто слишком долго задерживается на исследовании оснований, не только проникает в сущность вещей, но и останавливается в своем продвижении к новому. Это означает, что принцип служения истине не следует проводить в жизнь слишком непреклонно. Надо уважать и "благосклонные порывы" той юной души, которая, вдохновленная смелым полетом мысли, стремится к еще более неожиданному самовыражению.
И Фихте, и Шеллинг должны были учитывать в своих философских построениях кантовское понятие "вещи в себе". Но в отличие от Рейнгольда, Маймона и Шульце-Энесидема они не слишком долго задержались на этом. В результате общий итог оказался таким, что в созданных ими новых системах "вещь в себе", с одной стороны, приобрела новую форму самовыражения, а с другой - сдерживала и опрокидывала дальнейшее развитие основополагающего принципа этих систем.
В начале это случилось с фихтевской идеей "чистого" Я. Обратим внимание на тот факт, что Фихте, прежде всего, устанавливает различие "между абсолютной, практической и интеллектуальной сущностями Я". Под интеллигенцией он понимает человеческий дух, которым движут "первоначально смутные чувства (происхождение и действительность которых должно изобразить наукоучение)". При этом он высказывает достаточно интересную мысль о том, что представление объекта и самопредставливание не является "абсолютно первым действием человеческого духа”. Первое действие духа идет “вовсе не на объект, а возвращается в себя самого. Лишь только в том случае, когда сможет представить самого себя, возникнет и объект". Это - интересная мысль! Прежде чем что-либо или кого-либо полюбить, мы уже как бы смутно чувствуем необходимость в этом. Думается, что этим суждением Фихте вовсе не отрицает объективного существования вещей; он только хочет сказать, что самосознание способствует появлению в горизонте нашего вúдения вещей, ранее нами не замечаемых.
Вся ущербность постулирования, а затем и неуклонного проведения в жизнь одного только духовного принципа, заключается в том, что мы при этом не можем выйти за пределы бытия-долженствования. "Так должно быть", - говорит духовное "Я". Однако в действительности так не бывает. Фихте, как кажется, и сам прочно придерживается данного принципа, но его учение о трех "Я": абсолютном, практическом и духовном (интеллигенция) , позволяет нам сделать несколько иные выводы.
В человеке, утверждает Фихте, "невозможна никакая интеллигенция (дух. - А.Л.), если в нем нет некоторой практической способности" или практического "Я". Данная “практическая способность соотносится с понятием "стремления". Однако в "понятии самого стремления содержится уже конечность, так как то, чему не оказывается соспротивления, не является стремлением". Другими словами, "устремляющаяся в бесконечность деятельность Я, - пишет Фихте, - должна в какой-то точке испытать толчок и быть обращенной вспять к себе самой". Без этого невозможно никакое самосознание. Ошибается тот, кто считает, что духовную деятельность можно без конца наращивать. Например, идеал, хотя и "является абсолютным продуктом "Я", хотя его и "можно до бесконечности подымать все выше и выше", однако, "он в каждый определенный момент имеет свою границу, которая в следующий определенный момент ни в коем случае не должна оставаться той же самой". И все же человек, утверждает Фихте, "должен до бесконечности все более и более приближаться к недостижимой по существу своему свободе". В этом и заключается сущность его "Я", которое "требует от себя, чтобы оно охватывало всю реальность, заполняло бесконечность". Основу данного требования составляет "идея просто положенного, бесконечного "Я" или абсолютного Я. Такое "Я полагает себя само безусловно". Тут и речи нет о данном в действительном сознании "Я"; ибо такое "Я" никогда не является безусловно положенным, но его состояние постоянно обосновывается либо непосредственно, либо посредственно чем-либо вне "Я" находящимся". По существу здесь речь идет не о "Я", а только об идее "Я", которая должна с необходимостью лежать в основе его практического бесконечного требования". Но данной идеи наше сознание достичь не в силах. Ее можно осознать лишь посредством философской рефлексии. Такова точка зрения Фихте.
Строго говоря, вопрос о том, исходит ли толчок от абсолютного Я или нет, остается в философии Фихте не проясненным. "Последним основанием всякой действительности для Я, - пишет он, - является, таким образом, согласно наукоучению, некоторое первоначальное взаимодействие между Я и некоторым нечто вне его, о котором больше ничего нельзя сказать, как только то, что оно должно быть совершенно противоположно Я". Основная мысль Фихте такова, что это противоположное начало или "перводвигатель" не привносит ничего чуждого в "Я". Данному двигателю "не присуще ничего, кроме того, что он является двигателем, - некоторой противоположной силой, которую, так таковую, можно только почувствовать". Этим признанием существования непознаваемого, как верно замечает В.А.Малинин, которое стимулирует познание, Фихте, по сути дела, возвращается к им же самим отторгнутой кантовской "вещи в себе".4 Однако та теория толчка, которую он развивает, требует определенной конкретизации.
Отметим, прежде всего, тот момент, что перводвигатель - это сила, которую можно почувствовать. Чувство же Фихте определяет как "обнаружение немощи в Я". В чувстве оказываются тесно связанными друг с другом деятельность и "ограничение" данной деятельности, или толчок. Чувство исключительно субъективно, так что отпадает всякая надобность в его дедукции. И это чувственное начало, органично вливаясь в природу абсолютного "Я", составляет как раз существо перводвигателя. Таким образом, "Я может развить все, что только должно происходить в нем когда-либо, исключительно из себя самого, ни самомалейшим образом не выходя при этом за свои пределы и не разрывая свой круг". Плодотворность только что высказанной мысли можно, однако, осознать, отказавшись от традиционного прочтения Фихте и его оценки как субъективного идеалиста. Ведь фихтевское Я - это не какая-то онтологическая данность, но, как было показано нами выше, идея Я. А идея, чтобы быть совершенной и абсолютной, должна быть хотя бы немного ущербной и несовершенной. Только в этом случае она не будет так сильно стремиться выражать себя нечистыми средствами. Ведь чем "чище" и "благороднее" стремление, тем сильнее оно стремится осуществить себя в реальной жизни как "нечистое", "заурядное" и "обыкновенное".
* * *
Философия любви также должна быть не трансцендентной, а трансцендентальной. Она не должна выходить за пределы абсолютного "Я", в котором тесно взаимодействуют друг с другом чувство и разум, сознательное и бессознательное.
Ни разум, ни чувство нельзя превращать в Абсолют. В противном случае им нельзя будет оказать сопротивления, а, следовательно, и придать соответствующего их природе развития. Как может выступать в качестве подлинного "толчка" то, что совершенно противоположно тому, на что оказывается направленным действие? Природа действия должна быть адекватной природе предмета. И это положение тем более справедливо, когда речь идет о любви, как "толчке" на самосознание, и любви, как абсолютном самосознании, включающем в себя чувственность и разум, но не как только противоположные друг другу начала, а как начала себя самополагающие и самоограничивающие.
Подавляющая часть людей смотрит на любовь с точки зрения вопроса "как быть любимым", но не с точки зрения возможности любви, то есть - "как любить". Однако в потенции любви или в э р о с е мы открываем возможность перехода в бытие любви. Но это бытие отнимает у возможности ее истинную природу: являться самой собой, иметь власть над собой. Ведь мы только тогда и можем любить, когда имеем власть над тем "как быть любимым", то есть над бытием, то есть когда в любви все еще сохраняем свободу выбора.
Антиномии как раз указывают на существование самой первой возможности любви, или эроса. Именно эрос придает любви стремление к независимости от природы, оказывая в то же время ей сопротивление. Эрос выражает царящую в природе полярность и вместе с тем непреодолимую тягу к ее преодолению.
Любовь как эрос часто недооценивается теологами. А между тем понимание эроса как недостаточности-в-обладании, как связующей тяги восхождения от чувственного к сверхчувственному, является более методологически привлекательным, чем представление об эросе как "сошествии" Бога к людям. Как можно заставить человека полюбить Бога? Без эроса, без желания такая любовь - это пустой звук. А, между тем, в Евангелии от Марка в ответе Христа на вопрос одного книжника - какова самая первая заповедь - мы находим следующие слова: "И возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею", а вторая, подобная ей, гласит: "Возлюби ближнего твоего, как самого себя: иной большей сих заповеди нет" (Ев. от Марка, 12, 30-31). Прекрасные слова! Но все же люди в подавляющем своем большинстве не любят даже себе родственных по духу, даже самих себя. Любить заставить нельзя, хотя суть человека - это любовь.
Шестая антиномия фиксирует момент диалектичности ratio. Критический разум, вопрошающий о существовании безусловно необходимой сущности, в любви обретает кратчайший путь к ее признанию или непризнанию. Так, можно признавать единственного человека и отрицать при этом все остальное; можно признавать одного Бога и с презрением относиться ко всем людям как к быстро преходящим тварям; можно, наконец, признавать Бога, других людей (ближних и дальних), а также все вещи как образы Бога. Все эти факты обусловлены склонностями и всей историей жизни человека. Последний может понимать что-либо и не принимать, но может и наоборот - принимать, но не понимать. На данный момент философского дискурса обратил внимание еще Пьер Абеляр, обстоятельно исследовавший роль "рацио" в теологии. Его неоспоримая заслуга перед философией состоит в том, что разуму оказался доступным более широкий горизонт, нежели вере. Именно разум, находящийся в непрерывном поиске, испытывает всякий раз наслаждение, когда наталкивается на нечто безусловное (в истории или в познании), ибо это безусловное уже невозможно использовать как средство, а только в качестве того, что постоянно открыто для нового. Разум есть чистая потенция достойной человека любви.
Мужчина и женщина: совместимость, любовь. Е. Пушкарев
Мужчина и женщина: отношения. Е. Пушкарев
Мужчина и женщина: лидерство в любви и браке. Е Пушкарев
Тест на любовь: «шкала любви» З.Рубина.
История культуры любовного чувства. Е.Пушкарев
Эрос и культура: Философия любви и европейское искусство. В.П.Шестаков
Литература сыграла огромную роль в любовном культе. М.О.Меньшиков
Суеверия и правда любви. М.О.Меньшиков
Метафизическая двойственность любви. Г. Я. Стрельцова
