образовательно-доверительный сайт


Первая любовь. Ф.В. Булгарин

Рассказ старого воина в обществе молодых людей, столичных жителей. 1834 год Фаддей Венедиктович Булгарин

Бывалый офицер, участник войны с Наполеоном, рассказывает «новому племени» трагическую историю своей любви «с первого взгляда» к молодой девушке, встреченной им в немецкой деревне, когда он был еще корнетом в улановском полку в 1807 году.

Вы спрашиваете меня, был ли я влюблен когда-нибудь. Что за вопрос? Я ведь не пушка! Только любил я не так, как вы, потому, что я создан из тела и крови, а вы - из облаток* (здесь: стикер (примечания ред.)). Хотите ли, я вам расскажу про мою первую любовь; но, чур, не прерывать и не гневаться!

Да! не гневаться; потому, что я должен начать рассказ обращением к вам, друзья мои. Вы считаете нас, стариков, дикарями. Мы кажемся вам смешными. А мне, несмотря на ваше чванство, ей, ей, не смешно, а жалко! Вы молоды, а что значит, жизнь ваша холостой заряд, - и только! Что это за молодость? - вялая, чахлая, бледная, которая питается по рецептам, дышит по барометру, и стремится храм славы в галошах! В наше время, счастливцы родились в сорочках, а вы, кажется, во фланелевых фуфайках, и оттого-то мы искали счастья в поле, а вы находите его за камином. Глядя на вас, мне право страшно, чтобы племя ваше, со временем, не переродилось в куропаток. И вы спрашиваете меня, любил ли я! Ну, право, когда вы говорите о любви и славе, это все равно, как курица поет петухом. Таковы ли были мы в ваши лета! Миллион бомб! Из моей первой раны пролилось более крови, нежели, сколько есть ее у всех вас вместе взятых, и я, на госпитальной моей кровати, был сильнее, нежели вы на паркете, в контрдансах. Вы живете, то есть, чувствуете и наслаждаетесь головой, а мы жили сердцем, жили жизнью полной, свежей, свободной; мало думали, но зато не выдумывали глупостей и нелепостей; более шалили, но менее пресмыкались; чаще обманывались, но менее обманывали; мечтали не так отвлеченно, но были счастливее в мечтах наших, этих метеорах души. Вы порочны без страстей, а нас только страсти увлекали в пороки. Лета и рассудок исправляли нас, а вас они глубже увлекают в бездну. Чтобы сравнить наши наслаждения с вашими, скажу: мы рвали плоды с дерева, а вы вкушаете яблоки печеные; мы ели ростбиф недожаренный, а вы пьете бульон. Но довольно и этой правды, на первый случай. Послушайте о моей любви. Она столько же походит на вашу любовь, как уланская пика на зубочистку.

Это было раннею весною, 1807 года: я был тогда корнетом в уланском полку, молод, здоров, крепок, весел и беззаботен. Все мне было трын-трава. Я знал, что мне было нужно и имел, что было надобно. Был сыт и одет, имел коня, саблю, пару пистолетов,- и довольно! Скажу мимоходом, не для хвастовства, а потому, что это нужно для дела, что на коне сидел я, как гвоздь в перекладине, вертел саблей, как вы вертите лорнетом, и на тридцати шагах попадал в цель восемь раз из двенадцати. Конную службу любил и знал хорошо, а к пешей не имел охоты. За это мне порядком доставалось, - и поделом! Нужно ли сказывать, что подраться у меня была смертная охота! ведь это врожденное чувство нашего славянского племени.

Полк наш поздно присоединился к действующей армии. Наполеон уже успел проглотить прусское войско, и принялся было за наше; но мы показались ему слишком жесткими на зубах: и так, поперхнувшись под Пултуском, и под Прейсиш-Эйлау он бросился в марши, в контрмарши, чтобы запутать нас в свои тенета, и, наконец, поподчивал нас даже перемирием. Между тем главные силы наши собирались в окрестностях Бартенштейна, и войско укреплялось вспомогательными отрядами, прибывавшими, один за другим из России. Полк наш расположился, в начале марта, на квартирах, для поправки лошадей, в тылу армии, на правом фланге операционной линии. Хотя занимаемые нами места не были разорены неприятелем, но голодные приятели так обглодали их, что на наш пай достались пустые кладовые, тощие немцы и печальные немочки, которых нам же надлежало утешать. Для добывания фуража и съестных припасов мы должны были высылать фуражиров, иногда весьма далеко, даже за черту наших пикетов. Мы не грабили - сохрани Бог! - наших союзников, а, брали добровольно, и выдавали им квитанции, которые впоследствии уплачивала покойная Мемельская ликвидационная комиссия, существовавшая так долго, что в угоду аккуратным Немцам, вероятно, успела сосчитать все взятое нами по зернышку и по соломинке. Слышал я, что в нашей армии были такие шалуны, которые, вместо квитанций, писали русские песни или ассигнации на сто палок подателю. Если это правда, то вот верно первый и последний случай, в котором немцы остались в накладе, имея дело с русскими! Впрочем, мне известно, что многие из нас давали квитанции на большее количество, нежели было взято, из сострадания, или ради прелестных глазок. Итак, из всего этого выходит плие* (*фр. plie, от гл. plier - сгибать), или одна за другую. В нашем полку не было таких шалунов. Правда, мы брали все дочиста, где находили, но зато рассчитывались сполна. И то сказать, легко быть щедрым и справедливым, когда это ничего не стоит, кроме подписи своего имени. Примеры перед глазами!

Вот, пришла и моя очередь отправляться на охоту, за фуражом и припасами. Мне дали взвод улан и словесный приказ, не возвращаться без продовольствия на целый эскадрон, по крайней мере, на семеро суток. Хоть не рад, да будь готов. На коня! По три налево заезжай, - и марш! Еду три мили: все голодно и пусто, хоть помелом помети. Еду другие три мили: одно и то же. На полях черно, картофель вырыт из земли; в амбарах двери настежь, а жители так и смотрят не постом и не молитвою. Спрашиваю: что за вами далее? Мне отвечают, что во всю длину от наших квартир до самой русской границы, все тянется одна нота, lamentabile* (*грустный, печальный), без вариаций. Что тут делать? Вперед не велено ездить, чтобы не наткнуться на французов, ибо я выслан был не на драку, а для укрепление сил коней и всадников для драки. Но мне так наскучило таскаться по этим пустопорожним местам, смотреть на тощие лица и слушать жалобы немцев, что я, перекрестившись, махнул вперед, в запрещенную сторону. Проехав мили с четыре, за черту наших кантонир-квартир* (*(воен.) - постоянные квартиры), я попал в рай, в котором пока еще не удалось побывать ни друзьям, ни врагам. Въехали в деревню, и озарочки наши разыгрались. О, какое миловидное зрелище представилось нашим хищно-нежным взорам! Петухи фанфаронят по улицам, и громким криком напрашиваются на вертел. Жирные гуси и утки, как глупые богачи, важничают в луже, не подозревая о близком соседстве кастрюли. Живые окорока хрюкают под забором, как недоросли в почетных собраниях, а вдали, на лугу, мычит и блеет чернь, то есть, домашний скот. А люди? Молодые бабенки и девушки бегут в лес, дети визжат, старухи охают и кряхтят, а безобразные девки и мужики стоят на пороге, поджав руки, повесив нос, в ожидании приказаний. Подъезжаю к толстому немцу, который, будто паштет, начинённый сосисками, сидел неподвижно на камне, и спрашиваю, чего они испугались. Тут я узнал, что нас приняли за Польских улан Наполеоновной армии, которые, дня за два перед тем, так порядочно похозяйничали в соседней деревне, что после них мухи и тараканы, избегая голодной смерти, вышли добровольно из домов на подножный корм. Громко и протяжно сказал я: Wir sind Russen! (т.е. мы русские!) Мои уланы повторили еще громче: - Русс, Русс! По всей деревне раздалось: - Руссен, Руссен!- и бежавшие в лес поворотили налево кругом, стоявшие неподвижно у порога зашевелились, бабы перестали охать, а ребятишки завопили другим голосом. Толстый немец, к которому я отнесся сначала, раскачался, привстал с размаху, поклонился, как подбитая мортира, и объявил, торжественно, что он шульц, то есть, староста. Его то мне и надобно было.

Я сказал ему, что, претерпевая крайний недостаток во всем, мы не можем полагаться на добровольную продажу, и потому староста должен дать нам подводы и нагрузить на них, как возможно более, фуража и съестного, взяв у каждого поселянина около половины его запаса. За все взятое я обещал заплатить щедро. При первой половине моей речи, лицо старосты раздулось, как кузнечный мех, глаза выкатились и губы отвисли. Он бы верно побледнел от ужаса, если бы в нем было хотя полуведром по менее крови. Но как крови его некуда было отступить от головы, то он вдвое раскраснелся, и в недоумении не мог промолвить ни слова. Зато вторая половина моей речи произвела спасительное действие. Он расширил рот до ушей, и так сильно кивнул своею огромною головою, что, если б в это время ко лбу его подставили сваю, он, верно, вколотил бы ее на сажень в землю. Так я понял, что староста доволен и согласен. Вы не можете себе представить, какое магическое действие имеет во всей Германии слово bezahlen (платить). Оно, как гальваническое прикосновение потрясает все нервы доброго, но расчетливого немца, приводит сердце его в движение, как вода жернова, и гасит в нем все страсти. Этим словцом можно бы, кажется, вызвать из гробов древних сподвижников Германна, победителя Варруса, которые после так усердно служили Римским Императорам, за любезное bezahlen. Итак, не мудрено, что полновесный староста двинулся с места, немедленно передал поселянам мое приказание, и вся деревня пришла в движение. Без слова bezahlen, пришлось бы расшевеливать их другим порядком.

В конце липовой аллеи, в версте от деревни, я увидел белые стены и красные крыши господского строения. Взяв с собой двух улан, я поскакал туда, в надежде на вкусный обед и на какой-нибудь сладкий гостинец для моих товарищей, голодавших, в это время, при эскадроне. Видно было, что на господском дворе уже знали о нашем появлении, но не знали еще, что мы друзья, ибо ворота были заперты, везде было глухо и пусто, на обширном дворе одна только живая душа. Это был прусский инвалид, времен Фридриха Великого. Он стоял неподвижно, в нескольких шагах от решетчатой калитки, опершись на длинную трость. На нем была синяя изношенная куртка с красными лацканами, лосинные штаны и длинные сапоги. Рыжая треугольная шляпа надета была набекрень. Седые волосы ниспадали на висках до воротника, а с тылу связаны были в косу. Седые усы, крепко намыленные, как бараньи рога торчали из под длинного красного носа. Старик приосанился и громко вскрикнул: - Wer da? Кто идет?

- Друзья, русские! - отвечал я.

- Неrein! - закричал инвалид еще громче, поднял палку, махнул ею над своей головой, и, по этому сигналу, отворились двери в доме, а в окнах показались чепчики. Прихрамывая, подошел инвалид к воротам, отпер их настежь, вытянулся в струнку, и, сняв шляпу, пропустил меня. Я поскакал к крыльцу.

В передней встретила меня почтенная дама, хозяйка, с двумя маленькими дочерями, прелестными, как херувимчики. С комплиментами и церемониями она ввела меня в зал, где уже был поставлен завтрак. Поблагодарив хозяйку за внимание, я принялся за завтрак, пожирая часть зубами, а остальное глазами! Давным-давно я так не лакомился! В одно мгновение я забыл всю прошлую нужду, и был счастлив, как волк в овчарне. До этого завтрака включительно, сознаюсь, я жил волком или, лучше сказать, волчонком на белом свете. Не знал других наслаждений, кроме удовлетворения первых потребностей жизни, и хотя заглядывал иногда в книги, но тогда только, когда не имел позыва ко сну и на обед. Об нравственных наслаждениях я имел какое-то сбивчивое понятие или предчувствие, но об нравственных горестях не знал ни аза, и хохотал во все горло, когда меня уверяли, что горе и печаль убийственнее горячки. Любил я всех молодых и пригожих женщин без исключения, и не понимал, что такое любовная мука. О женщине думал я до тех пор, пока был с нею, и никогда не выносил за порог воспоминаний. Сила физической жизни подавляла во мне все отвлеченности, все умственные и "душевные порывы. Моей душе тесно было в моем крепком теле, и ей надлежало вспыхнуть, чтоб разорвать оковы. Сбылось!

Дверь в боковую комнату отворилась, и в зал вошли две девицы.

- Это мои старшие дочери, - сказала хозяйка. Она еще говорила что-то, но я уже не слышал ее речей, и ничего более не видал, кроме младшей ее дочери. - Мне показалось, что я до сих пор вовсе не видывал женщин, а видел только их изображения, и что это первая и единственная женщина в мире, которую я теперь увидел в натуре. Не настолько поражен и удивлен был, вероятно, прародитель наш, Адам, когда проснувшись, увидел возле себя Еву, образец женской красоты и женской слабости, как был удивлен и поражен я, взглянув на эту прелестную девицу, нежную, воздушную, томную. Она предстала предо мною как видение, начертанное радужными красками на светлом, прелестном облаке. Мне не верилось, что это творение создано из персти! В голове у меня закружилось, взор покрылся флером, из сердца пролился жар по всем нервам. Я хотел что-то сказать, и не мог. Смотрел и молчал. Не помню, что сталось со мною! Я забыл поставить на стол опорожненную рюмку, стоял неподвижно и смотрел на красавицу, и хотя она не промолвила ни слова, мне казалось, что я слышу ее голос, сладкозвучный, трогательный, как тихая, отдаленная мелодия. Должно быть, я так страшно смотрел на нее, как людоед на тучного пленника, что она смешалась, покраснела и спряталась за сестру. В эту минуту, как она скрылась от моих взоров, я пришел в себя. Опамятовавшись, я заметил, что мое смущение не скрылось от внимания хозяйки и ее дочерей. Женщины так проницательны в подобных случаях! Собрав все мои силы, я старался завести и поддержать разговор о мелочах, но не мог. Мне все хотелось смотреть на красавицу, а глядя на нее, хотелось молчать - и мечтать. Я чувствовал, что был неловок, странен, но выйти из этого положение было не в моей силе.

По счастью, хозяйку позвали в другую комнату, а ко мне явился мой унтер-офицер, с вопросом, не покормить ли лошадей, и не припугнуть ли немцев, потому, что они лениво нагружают фуры и не дают всего, что нам было нужно. Пока я отдавал приказание, чтоб поставить пикеты и выслать в разъезд несколько человек с ефрейтором, для избегания нечаянного нападения французов, хозяйка моя возвратилась. На лице ее начертаны были неудовольствие и беспокойство. Уже староста домогался от унтер-офицера любезного bezahlen, и, получив в ответ лаконическое "никс", пришел объявить хозяйке, что жители деревни будут приведены в разорение, если такое огромное количество запаса будет взято безденежно.

- Господин офицер! - сказала хозяйка: мы рады помогать русским, всеми зависящими от нас средствами; но если вы лишите нас на весну всего нашего запаса, то бедные поселяне должны будут пойти по миру...

Известно, что наши солдаты объясняются за границей особым наречием, своего русского изобретения.

- Я только исполнитель приказаний начальства, сударыня, и я повинуюсь необходимости. Эскадрон наш в отчаянном положении, и я должен доставать фураж и провизию, во что бы ни стало. Правительство наше уплатит наши квитанции.

- Но здесь, на расстоянии двух миль, есть несколько богатых деревень, - отвечала хозяйка, и если бы вы взяли со всех поровну, то получили бы более не обижая поселян. - Время мне дорого, но, если этим я смогу угодить вам, то я согласен на все, что вы, прикажете. Пошлите несколько человек своих людей, с моими уланами, по окрестным деревням с приказанием, доставить все нужное нам до завтра. Дадут ваши поселяне что-то, или вовсе ничего не дадут: мне все равно, только б я не возвратился в эскадрон с пустыми руками.

- Ручаюсь, что вы будете довольны! - сказала хозяйка весело. - Благодарю вас, тысячу раз благодарю, - примолвила она, и вышла распоряжаться. Я приказал унтер-офицеру выслать по одному улану с каждым посланцем хозяйки, а прочим всем расположиться на биваках, со стороны поля, рядом с садовым забором. Снисхождение мое снискало мне благосклонность всех. Девицы улыбнулись мне, и старшая сестра вызвалась показать мне сад, сказав:

- Вы вероятно пробудете с нами до завтра?

Хозяйка снова возвратилась, и в обращении со мною видно было более откровенности и снисхождения. Она предложила мне ночлег в своем доме, примолвив с улыбкой, что поручит дочерям своим заботам, чтобы мне было не скучно. Я взглянул на младшую сестру. Она покраснела. Я проклинал свою неловкость! Прежде я был болтлив, весел, и даже излишне смел в дамском обществе. Куда все это девалось! Тут я сделался робок, стыдлив, и не мог разжевать ни одного комплимента, не умел начать разговора. По счастью, старшая сестра стала расспрашивать меня о России, о нашем войске, а то б я принужден был бежать из комнаты. Я никак не мог справиться с собой. Мне все хотелось смотреть на младшую сестру.

Если вы спросите меня, друзья мои, какова была собой эта красавица, которая одним взглядом обезоружила меня, и в одно мгновение переменила направление всех моих чувствований, всех помышлений и ощущений, я не буду уметь отвечать вам. Те, которые описывают с подробностью своих дам сердца, никогда не любили. Я вам опишу приметы тысячи красавиц, с которыми я танцевал и за которыми волочился; но не смогу изобразить этой красавицы. Знаете ли, что? В истинной любви, в любви душевной, влюбленный не помнит отдельных черт своей возлюбленной. Он любит ее всю, с малейшими оттенками, незаметными для других и неизъяснимыми ни каким языком. Оттого-то именно, влюбленный и хочет смотреть беспрерывно на свою возлюбленную, от того он желает иметь ее портрет, что в отсутствии никак не может вспомнить всех ее прелестей, всех черт ее лица. Вы не будете иметь ни малейшего понятия об очаровавшей меня красавице, если я вам скажу, что у нее были тёмно-каштановые волосы, темно-голубые глаза, опушенные длинными ресницами, стан в обе руки, ножка... Ах, ножка, ножка.. Вся сила в том, как все эти прелести слиты были вместе, какую чудную гармонию составляли они в своем сочетании, какая игра и живость были в ее глазах, когда душа проглядывала в них на земное, какой прозрачный цвет имело ее бледное лицо, оживлявшееся румянцем тогда только, когда мысль ее пролетала сквозь сердце. Все это невыразимо ни словом, ни пером, ни кистью, как теплота солнечная, как аромат цветов, как вкус нежного плода, как все живительное и изящное в природе. Заметьте еще одну странность, друзья мои: я еще не видал при ней ни одного мужчины, еще не говорил с нею, - а уже ревновал! Я завидовал ее старшей сестре, завидовал матери, завидовал малюткам, сестрам ее, завидовал собачке, которая играла у ее ног. Я бы хотел унестись с нею в пустыни, на льдистые вершины гор, в дикие леса, чтоб никто не видел ее, никто не прикасался к ней, даже звуком. Вообразите же себе, что я должен был почувствовать, когда перед обедом вошел в комнату молодой человек, и, едва удостоив меня взглядом и легким поклоном, приблизился к сестрам.

- Это друг нашего дома, кандидат философии кенигсбергского университета, товарищ моего сына, который теперь в армии, - сказала хозяйка, недовольная холодным обращением ее гостя со мной. Я презрительно улыбнулся.

Между тем этот кандидат в философы вертелся возле девиц, и нашептывал им что-то, с фамильярностью и самодовольствием, часто заглядывая в зеркало, поправляя галстук, и поглаживая усы, а я рассматривал его с любопытством, мерил глазами как мишень, на которой вознамерился попробовать моих пистолетов.
Этот кандидат был человек лет двадцати пяти, высокого роста, сухощавый, бледный и черноволосый. Телячьи глаза его были навыкате, длинный нос уподоблялся табачному рожку, и его толстые губы не сходились между собой, как полости туго набитого чемодана. Он был в полувоенном наряде, сообразно духу времени, в светло-зелёном фраке мундирного покроя, в рейтузах, при шпорах. Господин представитель школьной мудрости и светского дурачества хотел казаться в одно время и важным и любезным, то улыбался, то поглядывал в потолок с притворной рассеянностью, то шептал девицам какие-то плоскости, хохоча сам во все горло, то принимался зевать, вертясь на каблуках и звуча шпорами. Это был подлинник провинциального франта и университетского трактирного хвата, ярко выраженная немецкая эпиграмма, смысл которой нужно объяснять комментариями, рыцарь латинской кукольной комедии!

Доложили, что стол накрыт. Я подал руку хозяйке, кандидат повел девиц, и поместился между ними, взглянув на меня торжествующе и значительно. Любовь укротила мою дикую вспыльчивость. Опасаясь оскорбить дам, я перенес этот вызов. В первый раз в жизни будучи здоров телом, я не имел позыва к пище, за хорошим обедом, я был грустен, скучен, едва отвечал хозяйке, старавшейся поддержать разговор. После обеда, под предлогом, что мне нужно осмотреть наши биваки, я вышел из комнаты. Мне хотелось отыскать инвалида, и расспросив его обо всем, касающегося семейства почтенной хозяйки, сделать его моим поверенным в делах.

Инвалида нашел я возле наших биваков. Он сидел на камне, курил трубку и смотрел такими глазами на моих улан, как вы, любезные друзья, смотрите на прелестных танцовщиц в балете. Истинное наслаждение видно было в его взорах. Увидев меня, он привстал, положил трубку на камень, вытянулся в струнку и снял шляпу. Я обласкал его и завел с ним разговор. Француз с первого слова рассказал бы мне всю подноготную этого семейства; но немца трудненько было заставить удовлетворить мое любопытство, которое он, вероятно, почитал пустым и излишним, и, из врожденного упрямства, мучил меня своим лаконизмом. Наконец два червонца разверзли уста его и сердце. От него я узнал, что муж хозяйки был военным, и умер за два года пред тем, оставив пятерых детей и долги за десятерых. Покойник был человек добрый, но легковерный и притом пристрастный к карточной игре. Спекуляции и карты расстроили его дела, которые вдова надеялась поправить хорошим хозяйством, пока война не разрушила ее надежд. Старшая дочь, Альбертина, была уже обещана прусскому офицеру, сослуживцу ее брата, а младшая, Леопольдина, только в последний праздник Пасхи приобщилась Святых Тайн, т. е., по обычаю немцев, вышла из детского возраста, и была еще свободна. Инвалид, распространяясь в похвалах этому семейству, особенно хвалил доброту души Леопольдины: - Нет больного в деревне, о котором бы она не пеклась, нет бедного, которому бы не помогла! это сущий ангел во плоти, как наша Королева! Вот уже седьмой год, как я не пью ни из чьих рук шнапсу, как только из беленьких ручек фройляйн Леопольдины. Она милостива ко мне, старику, и знает, что я готов за нее в огонь и в воду. Дай Бог мне дожить до ее счастья! Боюсь одного, чтоб к ней не просватался этот проклятый рекрут, которого вы верно видели в доме. Я терпеть его не могу!

- И я также, - отвечал я, ударив по плечу инвалида: - а кто он таков?

- А чёрт его знает! Отец его был итальянец, и, как говорят, зашел к нам с обезьянами, потом разбогател контрабандой и плутнями, женился на немке, дочери промотавшегося дворянина, и произвел на свет вот этого урода, который пуст и хвастлив, как барабан, труслив, как маркитант, а горд, как генеральский конь. Наша добрая барыня должна ему много денег, по векселям покойного мужа, не тем будь помянут, так он здесь и чванится, как ворона на разоренном орлином гнезде! Слышно, будто ему очень полюбилась фройляйн Леопольдина, да он уж верно ей не понравится! Ей бы надобно мужа военного, молодца.

- Послушай, старик! - сказал я, всунув ему в руку еще два червонца: - я хоть и не такой молодец, как тебе надобно, но я военный, и полюбил всей душой фройляйн Леопольдину. Пойди и скажи ей это! Узнай, согласится ли она выйти за меня замуж?

Инвалид отступил назад три шага, и пристально смотрел на меня, чтоб удостовериться, не шучу ли я. Но когда я повторил ему мою волю, в которой убеждали его и мои червонцы, то он, покачав головою, сказал:

- Неужели вы повезете барышню в Россию?

- Разумеется!

- Готс-таузенд! - воскликнул старик, стукнув ногой: она такая нежненькая, что право не вытерпит ваших морозов! Ведь у вас, сказывают, и дома ледяные.

- Не бойся, дружище, у нас ни одна жена не замерзла еще в объятиях молодого мужа. Впрочем, если она не согласится ехать со мною, то я останусь здесь.

- Ну, вот это другое дело! Но не сказать ли прежде ее матушке? - Сохрани Бог! Матери я скажу сам. Я не смею открыться только фройлян Леопольдине.

- Швернот! - проворчал инвалид. - Русский улан боится девчонки! Да и то правда, когда мне приглянулась наша маркитантка, я, боясь оплеухи, не смел, открыться ей в любви, и поручил дело полковому коновалу! Гиммель-доннер-веттер! Никому я не признавался в этом, а теперь мне не стыдно когда и Русские, которые никого и ничего не боятся, также несмелы с бабами! Извольте, г. офицер - пойду и скажу фройлян Леопольдине, что вы полюбили ее, и спрошу, нравитесь ли вы ей?
- Десять червонцев за ответ! - сказал я. Инвалид отправился в посольство, а я сел на лошадь и поскакал в чисто поле, чтоб размыкать горе. Я разъезжал по опушке леса, поглядывая на дом, и не смел возвратиться. Раздумывал, мечтал, мучился предчувствиями, даже проливал слезы, первые после пролитых от учительских розог, не знал, что делать с собою, хотел бежать от этих волшебных мест, и страшился завтрашнего дня, в который мне надлежало отправиться в эскадрон. Наконец, когда солнце стало садиться, я почувствовал, что должен возвратиться в дом, и, въезжая в аллею, встретил все семейство, которое вышло мне навстречу. Кандидат шел рука с рукой с Леопольдиной.

Я соскочил с лошади, отдал ее лакею, извинился перед хозяйкой, что должен был осмотреть местоположение, чтоб уметь распорядиться в случае нападения французов, и осмелился взглянуть на Леопольдину. Она потупила глаза, приметно смешалась и покраснела. Я догадался, что инвалид исполнил мое поручение.

- Кажется, вы слишком много прилагаете труда, чтоб избегнуть встречи с французами! - сказал кандидат философии, обращаясь ко мне с насмешливой улыбкой.

- Я не люблю встречаться только с глупцами, - отвечал я, притворяясь хладнокровным: а французов остерегаюсь не из робости, а потому, что мне запрещено встречаться с ними. Притом же благоразумие велит ограждать себя от нечаянного нападения. От оплошности страдает честь офицера. Кажется мне, что шпоры и усы ваши не научили вас военной службе, и я берусь дать вам урок субординации.

Хозяйка испугалась слов моих, и старалась замять эту размолвку. Но этот первый шаг к истинному моему характеру возвратил мне мою смелость. Я приблизился к Леопольдине, взял ее за руку, и пошел вперед с двумя сестрами, посмотрев грозно на кандидата, который должен был уступить мне свою даму. Рука Леопольдины дрожала в моей руке. Альбертина заметила, что она лишняя, и что я держу ее под руку для того только, что не могу от нее отделаться. - Господин Кандидат! - сказала она шутливо, подавая ему свою руку: - не угодно ли послужить опорой моей старости? - и не дождавшись ответа, схватила его под руку, и потащила на другой край аллеи. Мать шла посередине с малолетними детьми. Я удвоил шаги, и очутился далеко впереди, наедине с Леопольдиной. Несколько времени мы прошли молча, и наконец, я решился объясниться.

- Жизнь или смерть? - сказал я, прижимая ее руку. - Ваш ответ решит мою участь. Говорил ли с вами инвалид?

- Вы так мало знаете меня, что я право не знаю, что вам ответить, - сказала Леопольдина тихим голосом, робко оглядываясь.

- Я знаю вас довольно, чтобы полюбить на всю жизнь. Душа ваша во взорах ваших, на ангельском вашем лице, и инвалид рассказал мне об вас.

- Мы только что увидели друг друга. Мы совсем незнакомы, - примолвила она.

- Я вам даю столько времени, сколько вам угодно, чтоб узнать меня, - возразил я. Начальники мои и товарищи скажут вам обо мне, и я готов ждать полжизни вашего согласия. Но скажите только, могу ли я надеяться.

- Это зависит от маменьки, - сказала она тихо.

- Но если она предоставит вам решить? Что вы скажете?

- Вы меня приводите в самое затруднительное положение. Я ничего не могу сказать вам без маменьки. Я не могу располагать собою.

- Помните, что от одного вашего слова зависит жизнь моя! Если я не буду иметь надежды снискать любовь вашу, если сердце ваше уже занято, сегодня же меня не будет на свете. Пуля кончит все с жизнью!

- Вы меня ужасаете!

- Хотите ли, чтоб я жил?

- Живите, ради Бога, живите, и не мучьте меня такими ужасными мыслями.

- Итак, жизнь и надежда!

- Все зависит от маменьки.

- А вы?

- Я не буду противиться ее воле.

- Леопольдина! Ангел мой, божество, жизнь, честь! клянусь посвятить твоему счастью все дни мои, все мысли, все чувствования! Я был вне себя.

- Тише, ради Бога, тише! Нас услышат.
Излишним почитаю описывать вам все подробности нашего первого объяснения и всей любовной моей болтовни. Довольно того, если я вам скажу, что прежде чем мы дошли до дома, мы уже понимали друг друга, и что я вступил на бесконечный путь надежды, по которому все люди, имеющие желания, стремятся догнать призрак, называемый счастьем. Во весь вечер я не отходил от Леопольдины. Мы разговаривали с нею о различных предметах; она играла на фортепиано, пела. Она казалась мне умнее Вольтера, искуснее всех итальянских певиц и всех в мире музыкантов! Я находил в ней все то, чего, по моему мнению, недоставало другим для совершенства. Была ли моя Леопольдина совершенство Природы во всех отношениях, или она только казалась мне совершенством, через призму моей любви, - этого я решить не умею. Только за ужином заметил я кандидата философии, который сидел надувшись, как мокрый петух. Тут-то я вспомнил, что мне надо непременно выпроводить его из дому или спровадить с белого света. После ужина, когда все разошлись по своим комнатам, я, без всякого предуведомления, вошел к нему. Он сидел за столом и рассматривал, в увеличительное стекло, узоры на своей пеньковой трубке, поглаживая ее рукавом. Он крайне изумился моему внезапному появлению. Придвинув стул, я сел возле него и сказал:

- Вы обошлись со мною невежливо, и даже имели намерение оскорбить меня, изъявив сомнение, при дамах, на счет моей храбрости. Я хочу доказать вам, что русский офицер не боится ни французов, ни немцев, ни самого чёрта! Завтра, в пять часов утра, не угодно ли со мною стреляться?

Лицо Кандидата ужасно вытянулось. Побледнеть он более не мог, но губы его тряслись и посинели. Он смотрел на меня неподвижными глазами, вертелся на стуле, и не отвечал ни слова.

- Внятно ли я объяснился? - спросил я.

Кандидат философии все молчал, все вертелся, все морщился, как будто собираясь с духом, и наконец сказал:

- Но со мной нет моих пистолетов и здесь нельзя найти секундантов.

- Мы пособим этому, - возразил я: - свидетелем нашим будет старый инвалид. Он зарядит один из моих пистолетов, прикроет их платком, и каждый из нас, отвернувшись, возьмет пистолет наудачу. Кому достанется заряженный, тот будет иметь право убить своего противника, приложив дуло к сердцу или ко лбу. Я вперед извещаю вас, что если заряженный пистолет достанется мне, то не ждите от меня пощады. Я размозжу вам голову непременно. Клянусь честью!

- Помилуйте, за что такая ненависть? Воскликнул кандидат: - что за отчаянные средства!

- Между мной и фройляйн Леопольдиной не должно быть третьего лица. Вам понятно?

- Понятно! - ответил важно кандидат философии, встал и отвесил мне поклон, примолвив:

- итак до завтра!

- До свидания!

С этим словом я вышел и, придя в мою комнату, расположился отдыхать, измученный происшествиями этого дня. На столе увидел я букет цветов, которого прежде не было в комнате. Ординарец мой сказал мне, что цветы принесла служанка. Мог ли я сомневаться, от кого они! Я положил букет на грудь - и заснул крепким сном.

Что вы думаете о снах, друзья мои? Мне кажется, что сновидение есть эхо души. Как душа настроена, так она повторяется и в сновидении, иногда глухо и невнятно, иногда сильно и выразительно. Верить ли снам? Разрешение этого вопроса сопряжено с разрешением вопроса: должно ли верить предчувствиям, ибо одно происходит и зависит от другого. Скажите, что значит эта тоска, это трепетание сердца, эти мрачные мысли при ожидании исполнения надежд или желаний в решительную минуту нашей жизни? Что значат ужасные сновидения, представляющие нам будущее, как будто в фантасмагорической картине? Тогда только мы разрешим эти вопросы, когда разгадаем законы той силы в природе, которую мы ощущаем. При всей нашей философической гордости, мы едва узнали несколько букв из той азбуки, которою написана великая книга Природы. Мы о многом догадываемся, но ничего не знаем положительно, и, в непостижимой дерзости, беремся судить о душе, не понимая до сих пор законов пищеварения, а между тем определяем пищеварением действие души! Бедная наша мудрость!

Сновидение первой ночи моей любви разделялось на две части. В первой половине я был счастлив, вторая половина наполнена была какими-то ужасами. Я проснулся в трепете. Ударило ровно пять часов. Одевшись наскоро, я поспешил в комнату кандидата философии; сердце мое сильно билось. Двери были растворены. Старая служанка, сметавшая пыль с мебели, сказала мне, что мой противник уехал ночью, неизвестно куда. Я посмеялся над моим предчувствием и над ужасами сновидения!

К полудню фураж и съестные припасы были собраны. Я отправил фуры в эскадрон, с письмом к ротмистру, прося у него отпуска на неделю, и остался. Неделя прошла как миг. В это время я успел переговорить с матерью Леопольдины. Узнав от дочери, что она расположена любить меня, мать не противилась моей любви, но объявила мне решительно, что согласится благословить нас, только как по окончании войны и по удостоверении, что любовь моя есть не вспышка темперамента, но привязанность души, привязанность постоянная, воля твердая. Она призналась мне, что не понимает, как я мог так скоро влюбиться, и решиться на столь важное дело, как брак. Леопольдина понимала меня! Расцеловав руки матери, я сказал весело, что мы, уланы, все дела наши делаем в галоп, и что весна в России так коротка, что мы привыкли срывать цветы при первом их цветении. Почтенная эта маменька только качала головою и удивлялась. Что до меня, то я ни сколько не огорчился этою отсрочкой. Я был так счастлив одной надеждой на счастье, что вовсе не помышлял о самом счастье.

Блаженствовал я ровно восемь дней. На девятый день явился посланец от ротмистра с повелением, ехать немедленно в эскадрон, и с известием, что через трое суток полк выступает в поход, и начинаются военные действия. Мы поплакали с Леопольдиной, обменялись незабудками, поклялись в вечной любви и верности, поцеловались, - и адьё! Вскочив на коня, я помчался во весь опор. Оглянулся один только раз. Она стояла на крыльце! Сердце мое сжалось, я стиснул шпорами лошадь, и вскоре все исчезло из глаз моих. Посланец и ординарец мой отстали от меня. По приезде в эскадрон, лошадь моя пала на другой день. Товарищи удивились моей перемене. Ни выговор ротмистра, ни шутки товарищей, ни дружеское их участие не тронули меня. Я был как камень до первого выстрела. Я воскрес душой! О молодость, молодость! Поэзия жизни - молодость! Все прочее макулатура, бумага и чернила без души, без чувств. О, как скучна, как гнусна эта поздняя жизнь, исполненная расчетов, спекуляций, хлопот, искательств! Вы, любезные друзья мои, стараясь состариться прежде времени, заменяете этим мусором перлы жизни, ее поэзию! Вы ищете места для чина, чина для места, ордена для денег, жены для связей, связей для жены, а всего вместе для чванства, для кощунства, мишурной важности! Прах и тление под позлащенной свинцовой доской!

Я нес на жертву юную жизнь, проливал пламенную кровь мою для поэзии молодости, для любви! Я жаждал гор золота, чтоб позолотить листки моей идиллии! Исполненный мечтами, надеждами, я устремился в кровавые сечи. Бедный Корнет, я грезил во сне и наяву о славе, о богатстве, о почестях, желал их для того только, чтоб сложить все величие мое у ног моей Леопольдины, и сказать ей: я тебя достоин! Я мечтал взять в плен Наполеона, захватить его сокровища, открыть средства к разбитию всей его армии, и с каждым днем ожидал случая к великим подвигам, а между тем сражался, как Корнет, перед моим взводом, и после окончание кампании остался тем же Корнетом, не распространив славы моей далее полкового обоза. Так исчезают мечты, сны и сама существенность!

У нас до сих пор есть еще люди, которые почитают грехом сказать, что мы претерпели неудачи под Аустерлицем и под Фридландом (Сражение между французской армией под командованием Наполеона и русской армией под командованием генерала Л.Л. Беннигсена, происшедшее 2 (14) июня 1807 года под Фридландом, примерно в 43 км к юго-востоку от Кёнигсберга. Битва завершилась поражением русской армии и привела к скорому подписанию Тильзитского мира). Жалкие патриоты, которые согреваются газом лжи! В свое время, может быть, нужно было умолчать о том, что и без объявлений всем было известно. Все хорошо в свое время и в своем месте. Но теперь, по истечении четверти столетия, после Бородина и Лейпцига, после Москвы и Парижа, Русский с гордостью должен говорить, что мы были разбиты первым полководцем в мире, Наполеоном, побежденным в свою очередь Русскими. Война есть игра в вист. Какая нужда, кто, сколько робберов выиграл и сколько сделал шлемов в партии? Дело в расчете. Кто, встав из за стола, покажет выигрыш, тому честь и слава... Недаром римляне говорили: конец венчает дело.

Итак, под Фридландом мы не кончили еще игры с Наполеоном, а были только на втором проигранном роббере. Сказывают, будто нам заглядывали в карты, будто тасовка была не совсем чиста, но чего я, наверное, не знаю, про то и не говорю. Как бы то ни было, но мы должны были ретироваться; а некоторые полки не могли даже соблюсти того порядка, которому французы удивлялись в 1812 году. Все приходит постепенно. Полк наш, переправившись вплавь через реку Алле, в сумерки, не мог в ту же ночь собраться. Некоторые не могли попасть на сборное место: и я был в их числе. К реке Алле, по ту сторону Фридланда, примыкал лес. Большая дорога в Веллау была загромождена пушками и фургонами. Я поехал по тропинке, среди огней, при которых грелись и отдыхали толпы пеших и конных солдат разных полков. К полуночи я добрался до деревушки, в которой распоряжались уже наши солдаты. Здесь я нашел несколько улан нашего полка. Поужинав из солдатского котла, я лег спать на соломе, в сарае, и поручил лошадь мою попечению улан. Со светом, меня разбудили. Я осмотрелся и расспросил поселян о дороге в Веллау. От деревушки, лежавшей при опушке леса, надлежало идти полем несколько миль. Предоставив солдатам опасность от беспорядочного марша, я собрал всех их в один отряд, построил в три шеренги, и, с моими уланами, несколькими казаками и гусарами, составив авангард, двинулся вперед. Едва мы прошли верст пять, как увидели с левой стороны коляску, запряженную в четыре лошади цугом, скачущую к нам во всю прыть, по проселочной дороге. Через несколько минут показались французские всадники, гнавшиеся за коляской.

- Верно в этой коляске какой-нибудь раненый генерал. Братцы! - сказал я, обращаясь к моему авангарду: - спасем его! - Как прикажете, ваше благородие, рады стараться! - отвечали мои солдаты. - Ура! вперед! - и мы помчались по полю. Несколько пистолетных выстрелов раздалось возле коляски, и передняя лошадь грянулась о землю. Коляска остановилась, но мы уже были тут. С криком и гиканьем ударили мы французов, и они, видя мою пехоту в резерве, поскакали назад. Я остановил мой отряд, и поспешил к коляске. В ней лежала женщина, без чувств. Взглянул: это Леопольдина!
Боже мой, что я ощутил в эту минуту! Радость, горесть, страх, надежда, чуть не разорвали на части моего сердца. Я вынес ее из коляски, разостлал шинель на траве, и почерпнув шапкой воды из рва, стал приводить ее в чувство, то прыская водою, то согревая моими поцелуями. Она открыла глаза и первое слово было: - Где муж мой?

- Муж твой, Леопольдина! Ты замужем! - воскликнул я, чуть переведя дух и чувствуя смерть в сердце. Я дрожал всем телом, и едва держался. Узнав меня, она вскрикнула, и снова впала в беспамятство. Мне самому нужна была помощь, но я забыл о себе, помышлял только о спасении Леопольдины. На этот раз стоило много труда привести ее в чувство. Расслабленную, почти без дыхания, мы положили ее в коляску. Кучер уже исправил упряжку. Я перешел на другую сторону коляски, чтобы поместиться возле Леопольдины, и вижу, что возле заднего колеса стоит неподвижно кандидат философии!!!

- Ты муж ее? - спросил я, устремив на него грозный взгляд.

Он кивнул головою и молчал.

- Будь ты проклят! - воскликнул я. Счастье твое, что ты так подл и гнусен, что недостоин мести моей, ни даже презренья. Ты не стоишь пули! Сказав это, я сел в коляску и велел кучеру погонять лошадей. Уланы поскакали за мной.

- Где муж мой? - спросила снова Леопольдина, придя в себя.

- Здесь, возле тебя! - сказал я.

Она залилась слезами, взглянув на меня.

- Друг мой, меня обманули! - примолвила она. Мне сказали, что ты убит. Я не могла сомневаться в истине, когда мне возвратили кораллы, которые я всегда носила на шее, и подарила тебе на память, в день нашей разлуки. Я была уверена, что ты не расстался бы с ними, если бы был жив!

Тут мне открылась подлая измена, которой я никак не подозревал. Перед Гейльсбергом, какой-то немец доставил мне письмо от Леопольдины, и напросился ко мне на службу. На третий день он исчез, украв у меня некоторые вещи, и, между прочим кораллы Леопольдины, которые я носил всегда на груди, но на тот раз как то оставил на ночь на столике. Я думал тогда, что кораллы украдены у меня просто как дорогая вещь, а не как орудие к разрушению моего счастья. Я рассказал это Леопольдине. Она горько плакала. Я был в бешенстве.

- Подлого мужа твоего я оставил на дороге, - сказал я. - Пропадай он на веки веков! Я увезу тебя с собою в Россию; ты переменишь веру, и мы обвенчаемся: не правда ли, моя Леопольдина? Один Бог и одна истина! Перемена веры не должна пугать тебя. Я готов в ад из любви к тебе, а тебе предлагаю спасение в недрах нашей Церкви, и рай на земле в моих объятиях! Решись!

- Милый друг мой! - сказала Леопольдина сквозь слезы. Я не могу исполнить твоего желания и должна отказаться от нашего с тобой счастья. Я продала себя и не принадлежу более себе. Отец мой должен был значительную сумму, почти равную цене нашего именья, отцу моего мужа. Подлец объявил моей матери, что если я соглашусь выйти за него, то он сочтет долг приданым, и изорвет вексель. Я считала тебя убитым, и я согласилась! Вексель изорван, - я собственность гнусного торговца! Может быть, я погрешила против нежности и чувств, но не погрешила против совести! Я спасла тем свое семейство от разорения.

- Леопольдина! одно прикосновение к устам твоим стоит миллионов, и если этот злодей думал купить тебя, как рабу на базаре Востока, то он слишком дешево заплатил за несколько месяцев райского блаженства! Союз ваш прерван с той минуты, как открылся его обман. Я жив - и ты моя!

- Но если под сердцем моим уже лежит невинная жертва его подлости и моего малодушия! - возразила Леопольдина, закрывая лицо руками.

- Я усыновлю кровь твою, все твое мне драгоценно!

- Чувствую всю нежность твою, все твое великодушие, но не могу согласиться! Мой поступок убьет мою мать! Я презираю подлого обманщика, но не изменю своему слову. Бог избавит меня от него и даст мне смерть!

В это время мы выехали на большую дорогу. За обозами, артиллерией и густыми толпами солдат невозможно было подвинуться вперед. Я велел ездовому остановиться на площадке, возле пустой корчмы, перед которою стояло уже несколько экипажей. Я не терял надежды уговорить Леопольдину, и хотел только выиграть время, чтоб она свыклась с моим предложением.

Когда я хотел отворить дверцы, вдруг что-то стукнуло в окошко, находившееся в тыльной части верха коляски. Мы оглянулись. Я приподнял подушку, закрывавшую окошечко, и мы увидели мужа Леопольдины. Он сидел на запятках и, приложив ухо к окошечку, подслушивал наш разговор. Леопольдина затрепетала всем телом, испустила тяжкий стон, и, ослабев, склонилась на грудь мою. Глаза ее закатились, губы посинели, жестокие судороги не давали груди дышать. Я внес ее на руках моих в корчму, и, по счастью, нашел там доктора, который перевязывал раненых. Доктор истощил все средства, но не мог прекратить судорог, которые только усиливались. Через полчаса, в моих объятиях был холодный труп! Борьба страстей, страх и безнадежность убили ее!

Я не мог плакать, не мог предаваться отчаянной грусти, потому, что был в онемении чувств. Я стоял над трупом неподвижно, и ничего не помнил, ничего не видел, ничего не слышал. Мне что-то грезилось, что-то виделось, как будто в тумане. Один из однокашников моих, артиллерийский офицер, зашедший в это время в корчму, увидев меня в таком положении, вывел из этого несчастного места, посадил на пушку, и увез с собой, за армией. Молча, повиновался я, как младенец.

Я уже сказал вам, друзья мои, что молодость моя была железная. Запах пороха привел меня в чувство, лучше чем все ароматические одеколоны. Конский топот, звуки воинской трубы и командные возгласы возвратили мне память. Я сел на моего коня, отыскал полк, и, сосредоточив грусть в сердце, явился пред взводом и в кругу товарищей, как мраморный гость в Дон-Жуане. Твердо решился я искать смерти в первом сражении; но Фридландское сражение было последнее в эту войну, и мы, без боя, возвратились в отечество. Вихрь светской жизни вывеял грусть из моего сердца. Тысяча новых впечатлений затмили в памяти моей образ Леопольдины. Но воспоминание о ней осталось навеки в душе, как рубец после исцеленной раны, и в ненастные дни жизни, душевная рана эта ноет. Когда иногда луч радости скользнет по моему сердцу, первая любовь издает какой-то невнятный звук, сладостный и трогательный, производящий такое впечатление, как голос родной песни на чужбине, в изгнании из Отечества. Вы смеетесь, что я люблю усы мои! Я потому не могу решиться сбрить их, что они прикасались к устам той, которая унесла в могилу первую любовь мою. Я кончил мой рассказ, друзья мои!

Вы думаете, что я рассказал вам сказку? На этот вопрос я вам дам положительный ответ, из которого вы можете извлечь непреложное и полезное правило. Итак, знайте, что всегда, когда люди рассказывают про себя, выходит сказка, а когда они говорят про других, то рождается история. Для равновесия, к сказке прибавляется правда, а к истории ложь, и составление этой примеси есть привилегированная собственность силы, хитрости - и безвинного авторства.

Доброй ночи!

15 октября, 1833

Это страница из раздела Психология любви

Статьи, относящиеся к этой же теме:

Суть любви. Е. Пушкарев.

Что такое любовь. Е. Пушкарев

Коротко о любви. Е. Пушкарев

Влюбленность. Е. Пушкарев

Мужчина и женщина: совместимость, любовь. Е. Пушкарев

Мужчина и женщина: отношения. Е. Пушкарев

Мужчина и женщина: лидерство в любви и браке. Е Пушкарев

Тест на любовь: «шкала любви» З.Рубина.

"Первая любовь" - важный шаг полового взросления. Е.Пушкарев

"Первая любовь" и ее исход.

Первая любовь. Рэй Брэдбери.

Реальна ли "первая любовь"? А. Бабин, Н. Аныкина .

Динамика и факторы представлений о любви и браке среди молодежи. М. Кущева, А. Гуйо, О. Сергеева, В. Рябушкина.

В нашей библиотеке книг и видео (которые можно скачать бесплатно): «Любовь, семья, секс и около…» более 1800 единиц хранения. Есть книги и по теме этой статьи.
Эрих Фромм

Поиск по сайту

Желающие оказать спонсорскую поддержку Интернет - клубу "ПРОСВЕЩЕННАЯ ЛЮБОВЬ" могут это сделать через

ЮMoney https://yoomoney.ru :

кошелек 410014252323944

или Сберкарту, подробности : club1@mail.ru

Заранее благодарны.

Важна ли тема любви для вас лично?

 Да, несомненно
 Думаю, это важно
 Интересно почитать...
 Мне безразлично
 Пустой сайт
  Результаты опроса

Экология и драматургия любви

Наш сайт о природе любви мужчины и женщины: истоки, течение, около любовные переживания и расстройства.


Default text.

По моей книге уже с 2010 года обучают студентов по Программе дисциплины – «Психология любви»

Чтобы познакомиться бесплатно скачайте Это презентация моей книги

Из книги вы узнаете: любовь между мужчиной и женщиной исключительно положительное чувство. А очень похожая влюбленность с любовью никак не связана. А недоброкачественная влюбленность - мания, она же "наркоманическая любовь", "сверхизбирательная любовь" "folle amore" (безумная любовь (ит.) не только никакого отношения к любви не имеет, а и совсем болезненное расстройство.

А научиться их различать не так уж и сложно.

У человека нет врожденного дара, отличать любовь от влюбленностей, других

псевдолюбовных состояний это можно сделать только овладев знаниями.

Жизнь удалась

Примеры настоящей любви

Пара влюбленных

Драматичные влюбленности известных людей, которые не сделали их счастливыми